Овраг на окраине посёлка Нижние Вязовые. На краю оврага расположился цыганский табор в тридцать домов. На краю табора — дом барона. На лавке у дома, точнее, на ее краю сидит барон, рядом с ним — внуки. Если кругом детвора, он улыбается; когда внуки убегают в дом, он выглядит грозно.
— Со школьной справкой билет стоил бы 21 рубль, — контролёр в форменной куртке «РЖД» стоит напротив цыган, показывая пальцем на ребенка. Он цедит слова спокойно и монотонно, как будто сам работает в школе. Цыганка лезет в карман за деньгами, смуглый мальчик «без справки» безотрывно смотрит на чёрный лес и остатки снега за окнами электрички «Казань — Буинск». «Железнодорожная станция “Свияжск”», — объявляет машинист. Мы выходим из вагона вслед за цыганами. До табора идти минут двадцать. В подарок цыганскому барону приобретена бутылка вина, детям — конфеты. Барон, по моему представлению, человек настолько серьёзный, что может не есть конфет вовсе.
Одноэтажные домики построены по принципу Lego: крыши одного цвета, оконные рамы — второго, стены — третьего. Дома — как лоскутные одеяла.
На выбеленной печи-голландке закипает чайник. В комнату входит мужчина в кожаном пальто, гавайской рубашке и кепке-восьмиклинке. У барона внешность Паваротти, променявшего карьеру оперного певца на ежедневную работу под солнцем, смесь нарядов из 30-х, 60-х и 90-х, золотые часы и слуховой аппарат в качестве обязательного интригующего атрибута.
— Вот лето настанет, снесу свою халупу, новую поставлю, — за сутки, проведённые в таборе, я услышу пять-шесть вариаций на эту тему. Примерно столько же раз мне предложат поменяться телефонами и один раз — ботинками.
— Кушать хотите? — у барона раскатистый, но мягкий бас.
Лунтик Барона зовут Андрей Борисович. В июле ему будет 44 года. Мы сидим за кухонным столом, тётя Люба — жена барона — подаёт кипяток в гранёных стаканах на блюдцах, пододвигает банку кофе и сахарницу. Барон снимает слуховой аппарат и начинает говорить ещё громче. По кухне бегают пятеро внуков барона. Младшей два года, старшему семь лет.
Я знакомлюсь с детьми: Сулем, Бибо, Лунтик, Самуил и Золушка. Почти у всех в таборе по два имени — цыганское и русское. Последнее написано во всех документах. Сулем и Бибо — цыганские имена, Самуил — имя универсальное, Золушку на самом деле зовут Лаурой.
— А у Лунтика ведь другое имя?
— Ну да, другое. Вот мультик же такой идёт в «Спокойной ночи, малыши». Видишь, у него глаза какие большие. Личико такое маленькое, а глаза — вот такие, — барон подносит ладони к глазам, растопыривая пальцы. — У Лунтика из передачи глаза тоже большие. Мы нашего так и прозвали.
В печке потрескивают дрова. Появляется ещё одна внучка — восьмилетняя Снежана, старшая сестра Золушки. Она приносит тарелку с квашеной капустой, тётя Люба чистит у раковины картошку, мальчишки кувыркаются на диване.
На стене два календаря за 2014 год: на первом — ангелочек с мечтательным взором и текст молитвы «Отче наш», на втором — дева Мария с младенцем Иисусом.
Золушка и Мариука — Золушка, золотая моя. Она любит меня. — Девочка стоит на краю скамейки, опираясь на плечо деда. — Есть у меня внучка Мариука, они с Золушкой спорят: «Я дедушку больше люблю». Другая: «Нет, я больше». И драться начинают из-за того, кто деда больше любит.
Барон нарезает белый хлеб.
— Она боится меня в усы целовать. Щекотно ей. — Золушка целует деда, в ту же секунду оба они заливаются смехом.
Всё это похоже на детский сад: внуки носятся по дому, потом вдруг начинают петь «Бабушка, бабушка, милая моя».
— Это я их научил, — говорит барон и улыбается всеми своими золотыми зубами. — Меня они не боятся, бабушку боятся. Она их пугает выбивалкой для ковра. Я на них кричу, но это так, для порядка. Толку-то нет, избаловал их.
Тётя Люба достаёт из холодильника сало и домашнее лечо.
— Вот так и живём, — барон говорит тихо и немного грустно, обнимая Золушку. — Это наше будущее. Доживу ли до тех дней, когда её замуж выдам? — Конечно. — Наверное… Мы же в 12–13 лет девчонок замуж выдаем. Пацанов женим в 10–12 лет. Всем табором гуляем, я и городских зову на свадьбы, за некоторыми даже машину присылаю.
Моему внуку Сулему Вечереет. В окнах соседних домов отражаются экраны включенных телевизоров, из труб — туда, в звёздное небо — мерно поднимается дым, где-то рядом проходит товарняк.
— Ну я вам сейчас дам! — барон трясёт пультом от телевизора с оторванной крышкой. — Ах вот вы, паразиты. Кто сломал? — Это не я, — Сулем насупился. — Я не я, а ты старший, они все маленькие. Кто это сделал? — И я нет, — говорит Бибо. — И я нет, — вторит ему Лунтик. — Идите мультики смотреть! А то бабушке расскажу, как вы набедокурили.
После упоминания бабушки дети разбегаются. Барон снова улыбается.
Во время беседы Андрей Борисович использует множество слов, которые можно обнаружить в романах XIX века: «набедокурили» — сломали пульт, «облачение» — пальто, «трапезничать» — обедать, «вездесущий» — самый шустрый внук, «шебутной» — то же самое.
На кухню заходит тётя Люба — беготня моментально прекращается, дети рассаживаются на ковре перед телевизором.
Неожиданно барон делает многозначительное лицо, снимает с руки золотые часы и протягивает их мне: — Смотри, сзади написано «Моему внуку Сулему». Я подарю часы ему, а он подарит их своему внуку и специально назовет его Сулемом — из-за моего подарка. Первого сентября отдам их ему, чтобы учился хорошо. Сейчас жизнь другая пошла, мы неграмотные, а сейчас нужны все грамотные — компьютеры-шмонпьютеры. А веришь, что они лучше меня знают компьютер? — Верю. Только вам он зачем? — Работу искать. Купи-продай. Я залезаю туда иногда.
Грешить из-за внуков боюсь С апреля по октябрь мужчины свияжского табора строят дачные домики и всё, что к ним может прилагаться: заборы, беседки, бани. «Купи-продай» тоже дело сезонное, процветающее в основном зимой. Большая часть женщин ездят в Казань и Зеленодольск золотить ручки на вокзалах и рынках. После краткого экскурса о трудовой жизни табора барон переходит к рассказам о 90-х.
— Меня тогда звали Говорун, потому что я не любил драться, а урегулировал всё мирно. На каждую сходку меня приглашали. Зачем убиваться? На кладбище сколько людей лежит! Но если меня сильно задевали, я становился бешеным. Кричал: «Если надо, то давай!» Сейчас спокойнее стал: дети появились. Отец сказал: прекращай. Я прекратил. Кто я против воли отца? Вопросы с братвой, с милицией, конечно, приходится решать. Вдруг кто из наших набедокурил. Мы же уже почти тридцать лет здесь живём. Бог всё видит, я плохое делать, грешить из-за внуков боюсь.
В январе у Андрея Борисовича умерла мама. После этого он начал ежедневно читать Библию, хотя назвал внука именем пророка Самуила ещё три года назад. Из-за смерти мамы он ходит с бородой и просит его не фотографировать.
— Полгода нельзя, — кратко говорит барон. — А ещё нельзя новые одеяния покупать.
Цыганская почта Из комнаты слышна музыка первых кадров передачи «Спокойной ночи, малыши». Барон подсаживается ближе, говорит тише и вкрадчивей.
— Я сижу с мамой, она у меня на руках умирает. Уже и врачей вызвал, чтобы зафиксировали смерть. Все врачи знают, как я люблю маму, — барон вытирает слезу. — Вот я — мужик, а как маму вспомню, не могу сдержаться… Так вот, звонят мне из разных городов и говорят: «Андрей, у тебя мама умерла?» Я в трубку: «Она ещё не умерла, а вы говорите: умерла. Откуда знаете?» Мне звонят с Магадана, с Новосибирска, с Иркутска, из Волгограда! Вот такая, она цыганская почта.
Андрей Борисович пытается объяснить механизмы цыганской почты: тут и прозаические мобильные, и мистические детали коммуникации между таборами, и цыганское проклятье. В конце концов барон предлагает идти спать: наша беседа мешает детям заснуть.
Внуки Плющенко За утренним кофе обсуждаем вероятность выздоровления Жанны Фриске, достоверность цыганской жизни в сериале «Кармелита» и фигуриста Плющенко, который «полез со сломанным позвоночником прыгать — в свои-то годы». — Это всё беготня за златом. Знаешь, сколько у Плющенко внуков? — Нет, — отвечаю я. — Наверняка ни одного нет, а мы почти ровесники. У него миллионы, а я всё равно богаче.
Слева от Андрея Борисовичача стоит Лунтик, справа — Золушка…
Текст - Алексей Сорокин Фото – Ляля Гимадеева, Кэт Огуречкина